За книги Солженицына платили лагерными сроками

Кто правильней понял сущность "глубинного народа" – автор "Архипелага ГУЛАГ" или помощник президента России Владислав Сурков?.

О Солженицыне, кажется, никто еще не писал как об исключительно стабильном поставщике бестселлеров, а ведь каждый его текст – с первого до последнего – привлекал особое внимание, вызывал скандалы, стремительно расходился и многократно переиздавался.

Причем читали Солженицына не как Суркова – не для того, чтобы разобраться, "что там у них в головах", а потому что было интересно.

За его книги платили не монетой, а лагерными сроками.

Можно сколько угодно говорить о нечитабельности "Красного колеса", однако исправно читают и его – хотя бы в справочных целях, чтобы получить представление о хронологии Февральской революции (у него там все собрано с энциклопедической полнотой, а художественные вставки можно пропускать – они, кажется, его самого мало интересовали).

Попробуйте купить его – хоть фрагменты, "сплотки глав" о Столыпине и Ленине, хоть полные тексты в издаваемом ныне тридцатитомнике, хоть давно уже раритетный десятитомник Воениздата: не так-то это просто.

Солженицын – читаемый писатель, и платили за экземпляры его книг не звонкой монетой, а лагерными сроками: сотни диссидентов пошли в лагеря за изготовление и распространение этих "клеветнических измышлений".

Каждым своим текстом он прикасался к болевой точке, к обнаженному нерву, и уместно будет назвать его не самым масштабным, или самым глубоким, или самым бесспорным, – а самым читаемым писателем советского периода.

Потому что темы, которых он касался и на которые бесстрашно выходил, – были главными.

Это была тема лагерная, тогда замалчиваемая; и тема советского государственного устройства, которое тоже после его анализа оказалось лагерным; и тема революции, доселе абсолютно табуированная (потому что самые смелые шестидесятники останавливались на решительной критике Сталина и признании его людоедом, но на Ленина не замахивались); и еврейский вопрос, насущно волнующий отнюдь не только антисемитов; и сама смерть – подготовка к которой стала темой "Ракового корпуса".

Солженицын всю жизнь говорил о главном, и неважно, насколько он ошибался: тексты его питались энергией заблуждения, о которой говорил Толстой, и читателя больше интересовали задаваемые им великие вопросы, нежели даваемые им – иногда плоские – ответы.

Вопросы он формулировал гениально, как положено математику.

И ни один писатель его эпохи не вызывал таких страстей: шутка ли, личная похвала Хрущева, выдвижение на Ленинскую премию (быстро одумались и не дали), исключение из Союза писателей, Нобелевская премия (после 10 лет литературной деятельности, всего-то!), лишение гражданства, высылка, триумфальное возвращение, дружное разочарование, канонизация.

Плохая литература таких последствий не вызывает.

И как всякий истинный писатель, он вырастал в зависимости от масштаба своего врага: он убедителен, когда разоблачает Сталина и Ленина, велик, когда обнаруживает главную – тюремную – скрепу российской государственности, и близок к гениальности, когда выходит на поединок с самой смертью: ведь это он в "Раковом корпусе" показал, как умирает человек, у которого украли душу, которому нечем сопротивляться.

Вырастил поколение борцов.

В русской литературе все очень наглядно, словно Господь пишет ее историю лично и заботится о том, чтобы все поняли.

Здесь нет никакой мистики – просто ситуации воспроизводятся циклически, и немудрено, что в этом воспроизводстве возникают одни и те же фигуры, востребованные историей.

И вот смотрите: первая же повесть писателя с техническим образованием замечена и опубликована главным редактором наиболее значительного журнала этой эпохи, она вызвала шумный успех.

Автор отсидел по ложному обвинению; написал прославленный документальный роман о каторге и несколько социально-философских романов, в центре одного из них – полемика Ивана с Алёшей; особенно интересовался славянским и еврейским вопросами; в молодости был убежденным революционером, в старости считался реакционером; был дважды женат, во втором браке очень счастливо, жена была ближайшей помощницей и личным секретарем.

Носил бороду.

О ком речь?.

Сознательно ли Солженицын выстраивал свою судьбу "под Достоевского" или постарался Господь – можно спорить; важно лишь, что и Достоевский, и Солженицын – именно не "отвечатели", а вопрошатели, нам ценны их беспокойство и их жестокие вопросы, а не субъективные мнения, часто обусловленные трагизмом биографии.

Роднит их и антизападная, антилиберальная риторика, и нелюбовь к "нашим плюралистам" – так назвал Солженицын новых "Бесов"; и несколько навязчивая, но мгновенно узнаваемая стилистика.

Главное же – весьма показательный путь от оппозиционности к несколько даже демонстративной лояльности, которая, однако, никогда не воспринималась властью с полным доверием: Достоевский так и оставался почти до конца жизни под полицейским надзором, а к советам Солженицына о сбережении народа власть прислушивалась очень мало, хотя Путин и встречался с ним – по чисто формальным поводам.

Нельзя отрицать пристрастности и субъективности обоих авторов, нельзя согласиться со многими их оценками – но нельзя отрицать и того, что на главные русские вопросы (и мировые, кстати, тоже) они отвечали с редкой отвагой; их влияние на Западе, пожалуй, было даже больше, чем в России, – ибо со стороны видней масштаб, а роковые русские вопросы вызывали слишком полярный подход, чтобы адекватно оценить пророка в отечестве.

Огромно было влияние Достоевского на Ницше и французских экзистенциалистов, а Солженицына – на левых французских философов, чье мировоззрение "ГУЛАГ" по-просту перевернул.

Разумеется, говорить, что Солженицын ниспроверг советскую власть, – нелепо, и сам он никогда так не думал; недвусмысленно название его автобиографии "Бодался теленок с дубом".

Но он разоблачил ленинизм и левую идею, доказав изначально репрессивную сущность ленинского проекта; после него уже нельзя былооправдывать Сталина и верить в его благие намерения; Солженицын пробил информационную блокаду – но что еще важней, он личным примером вырастил поколение борцов с режимом.

Блестящий организатор, отважный публицист, он доказал, что и один в поле воин.

Заразительность его примера – не в идеях, а в отважном противостоянии огромной и безжалостной махине; разрушить ее в одиночку нельзя, но можно вырастить поколение людей, которых не удастся оболванить.

Главная духовная скрепа России – страх тюрьмы.

Центральное произведение Солженицына – книга в жанре, который сам он обозначил как "опыт художественного исследования".

Трехтомный документальный роман "Архипелаг ГУЛАГ" далеко не ограничивается разоблачением ленинско-сталинской репрессивной системы.

Этот текст встраивается в серию русских тюремных и каторжных хроник – "Записки из Мертвого дома" Достоевского, "Остров Сахалин" Чехова, "Каторга" Дорошевича; Солженицын не уступает Чехову в художественной силе, но претендует на более масштабное обобщение.

В третьей части "Архипелага" находим раздел "Зэки как нация": Стивен Коткин, выдающийся американский советолог, на чей очерк "Солженицын, как он видел себя" мы будем еще ссылаться, назвал эту главу "блистательной пародией на советскую этнографию".

Этот фрагмент в самом деле блистателен – в том числе и как жестокая сатира; но не одной сатирой он замечателен.

Но в том и заключается обобщение Солженицына, что он не только зэков представил как нацию, – но, шире говоря, и нацию представил как зэков, ибо вся она объединена страхом, нищетой и тотальной зависимостью.

Вся она находится в коммунистическом и, шире, – в государственном рабстве; вся она говорит на особом языке, вся пронизана ценностями тюремной субкультуры, вся поет блатные песни и передает из уст в уста тюремный фольклор.

Главная духовная скрепа России – страх тюрьмы, и гуманизировать ее, как показал еще Чехов, нельзя – именно потому, что тогда ее будут меньше бояться.

"Архипелаг ГУЛАГ" потому и вызвал такую бешеную злобу российской властной верхушки, – и прежде всего ГБ, которая тогда уже пронизала всю эту элиту, – что имел отношение не только и не столько к истории.

Он ударил в главную точку – в саму систему русского общества, в матрицу, как это называется сегодня.

И это описание удивительным образом совпадает с теоретизированиями Суркова и иных бардов новой российской государственности – только сделано снизу, со стороны тех самых зэков, которые называются в новой терминологии "глубинным народом".

Он глубинный, потому что никто его не видит.

До него никому дела нет, и приписать ему можно все – вплоть до полного одобрения собственной участи.

Основываясь на сотнях свидетельств, присланных ему и выслушанных им, Солженицын с необычайной плотностью и компактностью уложил этот массив ужасающей и бесценной информации в три тома, расположив в строгом порядке,классифицировав, подытожив.

Ничто не осталось вне поля его зрения: как попадают в архипелаг, как устроены исправительно-трудовые лагеря, какова история советской репрессивной системы, каковы были восстания против этой системы и к чему приводили, – и все это ясным, точным, безжалостным языком.

И главная причина этого устройства российской государственности у Солженицына тоже объяснена – если бы заплечных дел мастера, уходя на свою ночную охоту, предполагали хоть ничтожную возможность сопротивления, если бы у многих – да хоть бы и у немногих – хватило бы силы не сдаться, до последнего отбиваться, то "другая была бы история России".

Вот к этой мысли Солженицын подводит читателя начиная с первой опубликованной вещи – с повести "Один день Ивана Денисовича", которая стала началом его всемирной славы...