"Мне пришло сообщение, что за мной придут". Белорусский журналист Игорь Ильяш об уголовном деле и отказе уезжать из страны

Сущность обвинения мне никто не сообщал"

— Игорь, расскажите, в чем конкретно вас обвиняют? В открытых источниках я видела только, что это часть 1 статьи 342 – "организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активное участие в них".

— Парадокс и ирония ситуации заключается в том, что мне известно примерно столько же, сколько известно широкой общественности. Я знаю статью, но в чем конкретно заключается подозрение в отношении меня – мне никто не сообщал, не объяснял. Я нахожусь в полном неведении до сих пор. И это хорошо характеризует сущность произошедшего. Это, безусловно, была акция устрашения, политическое преследование, преследование за инакомыслие, и никакого отношения к праву это задержание, эта серия арестов и обысков, конечно, не имела.

— А к вам не приходил следователь и не говорил: "Вы, Игорь Ильяш, обвиняетесь в том-то и в том-то, именно поэтому мы расследуем ваше дело"?

— Следователь, безусловно, был, но информация от него ограничивалась тем, что общеизвестно. Я нахожусь под подпиской о неразглашении, но та информация, которой я обладаю, практически не отличается от того, что знает широкая общественность, что было в открытых источниках. Есть статья 342-я, часть первая, – та же статья, по которой была осуждена моя супруга. Сущность [обвинения], какое я имею отношение к этой статье, мне никто не сообщал.

— Организовывали ли вы какие-нибудь массовые беспорядки или какие-то действия, которые привели к нарушению порядка, общественного строя и так далее?

— Разумеется, нет. Особый абсурд ситуации заключается в том, что 342-ю статью очень часто используют в отношении участников мирных протестов. Это фактически наш аналог 58-й статьи времен сталинских репрессий. По ней фактически любого участника протеста можно подвести под уголовное преследование. Понятно, как под такую статью можно подвести журналистов: они, например, освещали эти акции протестов, поэтому можно де-факто сфальсифицировать обвинение в отношении них.

Парадокс ситуации заключается в том, что я не полевой журналист, я не освещал акции протеста на месте событий: я не вел стримы, я не вел онлайн-репортажи либо какие-то просто текстовые репортажи. Я специализируюсь на журналистских расследованиях, на аналитике, работаю преимущественно удаленно. Поэтому обвинить меня в организации таких протестов, привязать меня каким-то образом к этому обвинению – это нужно проявить максимальную фантазию. Как я и говорю, мне никто не пояснил, как вообще родилось это подозрение в отношении меня. И это свидетельство того, что фантазии в этом отношении не хватило.

— Каков сейчас ваш юридический статус?

— Такой же и остается: я являюсь подозреваемым по этому уголовному делу. У меня есть ограничения на выезд из страны, но при этом я не нахожусь под подпиской о невыезде. То есть я могу перемещаться в пределах страны – в пределах Беларуси, – но не могу выезжать за ее пределы.

"Не уеду из страны, пока моя супруга за решеткой"

— Вы понимаете, почему вас отпустили? Я, честно говоря, опасалась, что это надолго. И практика показывает, что людей, которых задерживают по уголовным статьям, уже не отпускают, продолжают держать в СИЗО.

— Признаюсь, для меня это действительно было сюрпризом. Я уже готовился к тому, что мне изберут меру пресечения – арест – и я буду отправлен в СИЗО на Володарского в Минске. Когда ко мне сегодня зашли в камеру и сказали: "Ильяш, с вещами на выход", – я, честно говоря, ходил и не знал, куда меня ведут – в другую камеру, чтобы в дальнейшем этапировать в СИЗО, либо отпускать, потому что заканчивался десятидневный срок моего задержания. В итоге оказалось, что отпускают.

Почему меня отпустили, а других оставляют в тюрьме? Не стоит рационализировать все действия режима, не стоит рационализировать все обороты этого маховика репрессий. Я думаю, и во времена сталинских репрессий не всегда было понятно, почему этого человека арестовали и расстреляли, а другой остался жив и остался работать. Так и сейчас – не все действия рациональны, не все они подчиняются некоей строгой логике. Для меня очевидного ответа на этот вопрос – почему я сейчас нахожусь на свободе – нет.

Подчеркну только то, что сам факт того, что за мной придут, – для меня это уж точно не было сюрпризом, для меня это было очевидно. С пониманием того, что рано или поздно за мной могут прийти, я жил как минимум с момента ареста супруги, как максимум – с момента начала этой политической кампании 2020 года, с момента начала репрессий. Более того, за два дня непосредственно до моего задержания 16 июля мне поступил прямой сигнал, что придут за мной. На мой номер в телеграм-канале пришло сообщение со скрытого номера, где был примерно следующий текст: "Режим готовится окончательно решить вопрос с независимой прессой. Не ночуйте дома, не используйте мобильный телефон. Этот удар будет направлен в первую очередь на журналистов Радио Свобода и "Белсата".

Когда я получил это сообщение, честно говоря, я не придал ему большого значения. Я подумал, что, возможно, это один из подписчиков моего телеграм-канала просто поделился своими мыслями, своими прогнозами. "Скорее всего, так", – подумал я. Но когда в пятницу выяснилось, что удар действительно пришелся по журналистам "Белсата" и Радио Свобода, для меня стало очевидно, что эту информацию слил кто-то из спецслужб, кто имел доступ к планам этой спецоперации 16 июля. И для меня это позитивный и воодушевляющий сигнал. Это значит, что система спецслужб не монолитна, что эта система "протекает" и там есть люди, которые далеко не полностью уверены в том, что Лукашенко выбрал правильную линию поведения, сделав ставку на тотальный политический террор.

— То есть это кто-то, кто хотел помочь, предупредил вас, чтобы вы бежали?

— Да.

— Игорь, почему не бежали?

— Для меня тут вообще нет никакой дилеммы. Я с момента ареста супруги в ноябре 2020 года заявил, что не уеду из страны, пока она находится за решеткой. И свою позицию с этого момента я не меняю. Для меня это задержание, этот статус подозреваемого ничего не изменил. Я как отталкивался от этой позиции, так и остаюсь на ней. Для меня невозможно, это неприемлемо – уехать из страны, пока моя супруга находится за решеткой.

"Невыносимые условия для политзаключенных": что происходило на Окрестина

— Что происходило с вами, когда вы находились за решеткой?

— На Окрестина создаются для политзаключенных невыносимые условия. Матрацы вообще не выдают.

— Вы видели уже фотографии, которые сегодня опубликовала "Вясна"?

— Да.

— Это такие же условия, которые вы видели?

— Схожие. Только одно уточнение: эти фотографии относятся к ЦИПу, а я сидел на ИВС – это тоже Окрестина, только два разных здания. Но примерно речь идет об одних и тех же условиях. Людям приходится спать на голых досках, в качестве подушки они используют пластиковые бутылки из-под воды, с водой обычно мягче спать. Свет в течение 24 часов не выключается, ты все время находишься при ярком освещении. Иногда по ночам в отдельные дни устраиваются ночные поверки – в два, потом в четыре часа ночи: всех поднимают, заставляют называть свои имена. Все это делается, естественно, для того, чтобы просто люди не могли спать. Хотя в принципе спать на голых досках достаточно проблематично, особенно для людей более возрастных.

Конечно, никаких передач. Передачи у родственников принимают, но политзаключенным их не выдают. Их выдают только в тот момент, когда политзаключенный выходит из изолятора – ему выдают эту передачу на руки. Ну и, конечно, не водят в душ. Когда я только попал на Окрестина, это был пик жары. Там фактически было невыносимо находиться, невозможно было дышать. Люди сидели буквально в одних трусах, с них лил пот. Это была настоящая баня, дышать было практически невозможно. Потом стало легче, жара спала, но вместо этого по ночам стало уже холодно, а люди были в одних майках, опять-таки, никаких матрацев и одеял им не выдавали, и они по ночам уже мерзли. Конечно, целенаправленно создаются для политических заключенных невыносимые условия, которые можно квалифицировать как пытки.

"Они сразу захватили мой телеграм и посчитали это победой"

— На допросах или на встречах со следователем к вам применялось какое-то насилие?

— Нет, ко мне не применялось насилие. Это действительно практически исключительная ситуация, потому что со всеми, с кем я разговаривал в своей камере, в том числе с коллегами, которых задерживали в тот же день, – они как минимум ехали в управление Следственного комитета в наручниках. Нет, меня брали достаточно мягко, не применялось насилие. Более-менее нормально со мной общались, за исключением буквально одного сотрудника ГУБОПиКа, который уже в Следственном комитете на меня кричал, оскорблял и говорил, что будет меня избивать. Правда, он эту мысль выразил матом, но смысл был такой, что он будет меня избивать сегодня. В остальном все сотрудники вели себя более-менее нормально, что контрастирует с тем, с чем приходилось сталкиваться другим людям, которых задерживал ГУБОПиК.

— А пытались ли добиться, возможно, другими методами каких-то признательных показаний или показаний на кого-то?

— Нет. Я знаю, что к некоторым людям, которые находились в тюрьме, приезжали по крайней мере на некие неформальные беседы, пытаясь что-то у них выведать, пытаясь с ними поговорить, склонить к определенному решению, к определенным действиям. Никаких в этом плане действий в отношении меня не предпринималось. Не было никаких разговоров, бесед – просто я 10 дней сидел в полной изоляции в этих условиях, которые я описал.

— Сотрудничество не предлагали?

— Нет, не предлагали. Почему в принципе не применялось насилие и не было никаких дополнительных действий в моем отношении: я могу предположить, что одна из составляющих этого – то, что они без труда сразу захватили мой телеграм-канал, мои соцсети. Очень часто в практике ГУБОПиКа случается так, у человека, которого задерживают по политическим статьям, есть какой-то свой телеграм-канал, и у него под пытками выбивают пароли, логины – доступ к этим аккаунтам. У меня в этом плане такой проблемы не было, я даже не разлогинивался из этих аккаунтов, просто потому что понимал, что потерять свой аналитический телеграм-канал, где я писал аналитику по актуальным событиям, – это не большая беда. Сотрудники спецслужб немного не понимают, как работает информационное пространство, что этот канал завязан только на моей личности – и я без большого труда создам новый телеграм-канал, который будет иметь не меньшее количество подписчиков. Это, особенно для аналитического жанра, не такая большая проблема.

Поэтому я изначально исходил из того, что пусть я могу потерять этот телеграм-канал, но не буду создавать себе дополнительных проблем. Они получили то, что хотели, видимо, посчитали это большой победой, хотя на самом деле от этого ничего не выиграли. А сам факт того, что первым действием с момента моего задержания был захват моего телеграм-канала аналитического, – это, конечно, яркое свидетельство того, что все происходящее не имеет никакого отношения к праву, это просто акция по искоренению инакомыслия в стране.

— У вас сейчас нет доступа к этому телеграм-каналу?

— Нет, у меня сейчас в принципе нет техники, нет доступа к своим соцсетям, аккаунтам. Я практически полностью лишен связи, но этот вопрос будет решаться в рабочем порядке.

"Я уверен в своем выборе"

— Шла ли речь о вашей жене? Знает ли Катя вообще, что вас задерживали?

— Да, Екатерина знает, что меня задерживали. Как мне передавали, она, конечно, очень эмоционально восприняла это известие. Но она очень быстро успокоилась. Она, я думаю, прекрасно понимала, мы это обсуждали, что рано или поздно я могу оказаться в плену. Поэтому она понимала, что это, возможно, придется преодолеть, просто пережить. К счастью, я уже на свободе, и я думаю, что эта новость ее очень подбодрит и вселит уверенность.

— Я читала ваше сообщение, переданное через вашего адвоката, вы передали коллегам: "Работать, работать и работать в три раза больше, не останавливаться, не опускать руки". Почему вы выбрали такой совет, такой призыв, а не, например: "Бежать, пока еще не сели"?

— Я думаю, что все, кто хотел уехать, и все, кто считал для себя невозможным продолжать работать в этих условиях, они уже сделали этот выбор. Для всех остальных очень важно – не впасть в ступор, не впасть в депрессию, не потерять веру в то, что ты делаешь. И я считаю очень важным в этот момент помнить, почему мы вообще оказались в этой ситуации, почему мы выбрали эту профессию и почему мы в какой-то момент поняли, что мы можем рисковать своей свободой, своей жизнью ради тех идеалов и принципов, того жизненного выбора, который когда-то сделали. И этот момент очень важен. Мы проиграем только в тот момент, когда это признаем. Пока мы это не признали, пока мы продолжаем бороться, еще ничего не потеряно.

— Но дело же не закрыто. Как думаете, чем это закончится? Вас посадят?

— Абсолютно невозможно предсказывать, но опять-таки для меня это ничего не меняет. Этот статус подозреваемого не увеличил риски для меня. Они остались на прежнем уровне, они чрезвычайно высоки, но тем не менее это никак не влияет на мой выбор.

— Что самое страшное за эти десять дней происходило?

— Да на самом деле ничего страшного не происходило по одной простой причине – потому что я знал, почему я там нахожусь. Я отдавал себе отчет в том, что я сделал определенный выбор на определенном этапе своей жизни, я знал, что я не откажусь от своих принципов и своих ценностей, несмотря на те условия, в которых я находился, и те угрозы, с какими в будущем я мог столкнуться. Поэтому для меня, честно говоря, не было ни одного момента, когда мне казалось, что это действительно страшно и я не смогу этого перенести. Я уверен в себе, я уверен в своем выборе. И это то, что придавало мне силы все эти десять дней.