Информационный каннибализм. Как и почему люди пожирают друг друга в социальных сетях

Если напишу в первом предложении: «Мое знакомство с каннибализмом началось в…», то по нынешним временам эмоциональные и информационные последствия этого предположить можно, и все они весьма кусачие.

Действительно ли люди поедом едят друг друга в соцсетях? Это же повсеместный мем, из каждого пузыря на это жалуются. Но жрут, еще и чавкают. Потому что персональное морализаторство никто не отменял.

Оно — этакий идейный кетчуп. Без морализаторства вдохновенное инфогурманство и полемика о вкусах превращаются в банальное людоедство.

Во второй половине 80-х годов прошлого столетия я познакомился с гениальным поляком еврейского происхождения Робертом Стиллером. Это я потом понял, что он гений, потому что полиглот (одни говорили — 30 языков, другие — 60), писатель и переводчик (около 300 книг издал). Но к тому времени он для меня был антропологом, исследующим архаические культуры Новой Зеландии и Полинезии.

Роберт был человеком резким и эпатажным. Поляков, мягко говоря, недолюбливал. Хотя сам воевал еще в Армии Крайовой.

Когда в ресторане ему надоедали какие-то персонажи за соседними столиками или кельнер, по его мнению, вел себя хамовато, Роберт в полный голос начинал, якобы в контексте бытового разговора, рассказывать полинезийские (или бог его знает, чьи еще) рецепты приготовления и смакования вот того самого. Кругом мгновенно образовывалась приятная тишина. Официант бледнел, зеленел и выполнял заказ с космической скоростью, чтобы как можно быстрее избавиться от такого «кулинара».

Я уверен в аутентичности того, что слышал. Такие подробности ни один цукерберг вам не расскажет, потому что «стандарты сообщества». Цитировать тоже не буду (вздохните с облегчением или разочарованием, Фрейд вам в помощь).

Но если спроектировать все это на коммуникационную сферу, то гастрономические рассказы Стиллера довольно четко вписываются в наше медийное смакование одних другими.

Франко-испанский термин «каннибализм» означает потребление живыми существами представителей своего же вида, начиная с примитивных кишечнополостных организмов. Как всякие отклонения базового поведения, на передачу видового генома в целом он никак не влияет.

На уровне приматов (то есть обезьян, с которыми у нас генетическое отличие меньше 1%) тема достаточно исследована. Обезьяны, как и мы, биологически не являются хищниками. Их зубы и челюсти не приспособлены, чтобы отгрызть мясо от костей. Новейшие трассологические исследование царапин на древних костях тоже показали там отсутствие следов укусов приматов и гоминидов. Но есть и более поздние исключения.

В сухом остатке по отношению к каннибализму приматов выявлены два основных вероятных мотива: а) реальный голод; б) сумасшествие, то есть базовая дисфункция паттернов поведения. Они ни в коем случае не являются массовыми, не приводят к наследованию, осуждаются остальной стаей.

В антропофагии к двум предыдущим добавляется еще один мотив — ритуальный. Антропологи, изучающие древние погребения, предполагают, что тема ведет родословную от питекантропов. И я избавлю вас от дискуссий о мотивах обработки некоторых черепов примитивными орудиями труда.

В истории человечества случались вспышки этого явления, например, 130 тысяч лет назад на территории настоящей Хорватии. Там сейчас есть выдающийся музей специфических косточек, но менеджеры решили не детализировать следы их повреждений, чтобы не пугать туристов.

Это к теме дискуссии: правда ли, что кроманьонцы (потомками которых мы в целом являемся) просто сожрали более либерально-демократичных неандертальцев? Если и правда, то они растянули смакование приблизительно на 800 лет.

Здесь, наверное, нужен какой-то дисклеймер про москалей, которые нас тоже жрут более трехсот лет. Людоедская их политика стала культурно-историческим мемом, но здесь есть некий научный баг.

Каннибализм, антропофагия и людоедство — подобные, но не тождественные явления в истории человечества.

Если мы говорим о людоедской политике Кремля, то политически мы правы, но допускаем существенную научную ошибку. Потому что людоедство предполагает тождественность субъекта и объекта. И некую моральную коллизию, по которой «я съем твою печень, потому что ты был сильным врагом, и моя сила перейдет к тебе».

«Моральные суждения никогда не строятся на рациональных аргументах. Они базируются на автоматических интуитивных реакциях, которые возникают из эволюционно сформированных паттернов поведения» (Джонатан Хайдт, американский социальный психолог, профессор этического лидерства Школы бизнеса Стерна Нью-Йоркского университета).

Россия эволюционно — наследник даже не Золотой Орды. В Орде были правила. Московия — плохой косплей вассалов Орды.

Мораль коллаборанта заключается в том, чтобы быть еще ничтожнее, отвратительнее, чем хозяин, нарушать существующие правила в угоду ему. Снимая этим с господина ответственность, потому что это способствует личному выживанию. Так послушная собачка Орды постепенно превратилась в безобразную гиену с претензиями на нишу благородного волка.

А мы для них — не люди. Просто корм, «унтерменш» в лучшем случае. Мы здесь не сами, в этой кормушке — вся Европа. Просто она еще не совсем в курсе, насколько.

Не буду вдаваться в эволюционные особенности изменений пищевой цепочки. Но иногда «корм» мутирует и вполне может схарчить ослабевшего хищника. Впрочем, вернемся к нашей теме.

Как выглядит антропофагия в наших социальных сетях?

Во-первых, чем ближе, тем вкуснее. Сожрать инакомыслящего из своего племени более питательно, чем съесть что-то чужое и с непонятным запахом.

Во-вторых, успех представителя своего вида автоматически понижает зоологический статус тех, кто имеет заниженную самооценку. А это вызывает к жизни конкурентные стратегии питекантроповской поры.

В-третьих, ритуальная фаза информационной антропофагии. Здесь, кроме родных уже буллинга, шейминга, троллинга и сестры их мизогинии, есть и инновации. Образно говоря, рост количества аутистов стимулирует активность психопатов.

Повторю еще раз: это не клинический термин, а модель поведения, при котором информационные завывания увеличивают не поголовье овец, а стаю волков.

Как это работает.

Потребность каждого/каждой в «эмпатическом участии» (Маршалл Маклюэн, канадский культуролог и теоретик коммуникаций) создает невероятно интенсивную среду вовлечения. Эта среда еще знает моральные нормы, но уже ими не пользуется. Потому что мораль эволюционно вырабатывается на механизмах вознаграждения и наказания. А теоретический конь практически не идет.

Дизайн цифровых платформ все больше вращается вокруг этих первобытных и архетипичных мотивов социального участия, направленных на конкуренцию за статус. Люди в сети прилагают много усилий, создавая более приемлемую цифровую версию себя.

Их цифровые действия — подсознательный запрос на признание. Запрос, который социальные сети превращают в требование времени. Если на запрос нет реакции, фрустрация переходит в агрессию.

На человеческом измерении здесь можно было бы и остановиться. Но цифровая коммуникация, собирая наши персональные данные, не только выступает в роли судьи, но и навязывает дальнейший алгоритм самоутверждения. Пирамида Маслоу становится ацтекской пирамидой. Стань жрецом и вырежь сердце у жертвы обсидиановым ножом ИИ. И брось это сердце с пирамиды ценностей вниз, в толпу. Стандарты сообщества примут пищу с уважением и благодарностью.

Мораль здесь не работает, потому что роль алгоритмов лишает самоактуализацию свободы действий. Теперь мы «самоактуализируемся» даже не осознавая этого, просто останавливаясь, чтобы просмотреть что-то привлекшее наше внимание, во время прокручивания ленты «фудкорта», то есть перевариваемых новостей.

Какие алгоритмы стимулируют цифровую антропофагию?

Например, «нужно быть услышанным или увиденным». «Каково ваше мнение?» перерастает в экзистенциальный запрос. Потребность быть услышанным превращается в политическое требование.

В нашем безграмотном обществе стало важно настаивать на том, что кого-то «очень нужно прочитать». Чем оно примитивнее, тем больше настаивают. Инволюция идет от чтения к просмотрам, потому что читать — это сложно, все, что длиннее твита, — лонгрид.

Грамотность, по умолчанию, из-за своих технических возможностей была избирательной и элитарной. Она отбирала тех, кто может что-то написать и чьи произведения могли пересечь интеллектуальный порог публикации.

Ни одно из этих ограничений в цифре больше не существует.

Цифровые медиа создали новый императив идентичностей, которые не имеют старых ограничений в виде совести.

Эмансипация авторства дала каждому доступ не только к информации, но и к такому самовыражению, при котором появилась обязанность для каждого не просто разоблачать определенную онлайн-активность, но и агрессивно реагировать.

Возможность цифрового самоутверждения превратилась в агрессивное требование к другим «поставь лайк или сгинь». Социальные сети, эволюционируя, делятся на аутистичные пузыри и психопатические авторитарные секты. Примерно как неандертальцы и кроманьйонцы. Эта поляризация порождает энергетический вампиризм глобальных масштабов.

Склонность Homo sapiens к массовому уничтожению себе подобных — очевидный признак нашего вида, над которым лили крокодиловы слезы поколения гуманистов. То есть гомицид, оправданный разными религиозно-политическими ритуалами, является интегральной частью людской культуры.

Хорошая новость в том, что цифровая реальность с ее поведенческими патологиями пока что имеет не особо много общего с физической реальностью. В реальной жизни люди в кризисных обстоятельствах большей частью усиливают взаимопомощь и поддержку, потому что базовые инстинкты видового выживания сейчас побеждают галюцинаторные механизмы влияния на массовое сознание. Вопрос в том, что вскоре будет считаться более реальным: то, что мы видим в окне квартиры или в окне браузера?

Спросите молодое поколение, если у вас есть к нему логин и пароль.