Вечная жизнь в литературе: секрет популярности семейных романов

«Мы хотим, чтобы нас заметили, хотим почувствовать себя исключительными. Нарративы типа «Расскажу тебе мою историю», «Расскажу тебе историю моей семьи», «Расскажу тебе, где я была» — сегодня самые популярные литературные виды. Это крупномасштабный феномен также и потому, что сегодня мы везде можем пользоваться письмом, и многие люди получают это, некогда забронированное для немногих, умение выражать себя самого в слове и рассказе». Цитирую фрагмент из Нобелевской лекции Ольги Токарчук «Чувствительный нарратор» (есть в переводе Виктора Дмитрука). Контрзапрос к вполне справедливому замечанию Токарчук звучит так: почему мне должна быть интересна история твоя, твоей семьи, твоих путешествий? Однако же, как показывает динамика книжного рынка и литературного процесса, все-таки интересна. По крайней мере во втором пункте: «расскажу тебе историю моей семьи» стабильно привлекает внимание читателя.

И среди лонгселлеров, и среди бестселлеров лидерские места держит мультигенерационный исторический роман или генерационный роман-хроника, а в нашей традиции мы чаще всего называем его семейной сагой или семейным романом. В конце ХХ века, где-то после падения Берлинской стены и распада Советского Союза, по крайней мере в европейских литературах, появляется мемориальный бум — события замалчиваемого прошлого требуют пересмотра, поэтому роль семейного романа в конце ХХ века усиливается. Но он и без того своих позиций в течение столетия не сдавал.

У этой жанровой разновидности есть свои узнаваемые черты. Фабула произведения должна раскрываться во взаимодействии нескольких поколений одной семьи — минимум трех. Каждое поколение пишут из собственной перспективы. Персонажного времени должно быть как минимум два вида — настоящее и прошлое. В настоящем один герой актуализирует прошлое другого: через дневники, реконструкции, прямые вопросы, найденные пленки, альбомы, письма. Притом сюжет таких романов линейный. Человек двигается от одного перехода к другому: рождение, бракосочетание, появление детей, смерть. Одно поколение приходит на смену другому, а вот информация, которую они должны передать детям и внукам, немного запаздывает: сначала биология, потом история.

Пафос этих произведений — определенность. В семейных романах дети и внуки прорабатывают наследство родителей, даже если еще и не в курсе, что унаследовали, это все равно проявится. Нечему удивляться. Так вот пафоса тайны и загадки в таких романах нет, даже если это роман-расследование. Найдешь ты о своей бабушке даже то, чего и не искал. И, наконец, главный топос жанра — выбор. Каждое поколение делает свой выбор, и сюжет отображает его (деды), его результат (родители) и последствия (внуки). Здесь важны не характеры, а отношения.

Несложная на самом деле готовая форма. С готовыми формами легче работать и автору, и читателю. Но формы имеют способность устаревать, причем быстро. Но не эта! Семейный роман как стал актуальным после Первой мировой, так и живет дальше. А почему? Да потому, что в этот бурдюк заливают и сладкое вино, и горькое лекарство.

Предлагаю совершить путешествие во времени: из 1929-го в 1982-й.

В 1929 году Нобелевскую премию по литературе получил роман дебютанта Томаса Манна «Будденброки. Занепад однієї родини» (недавно переиздали классический перевод Евгения Поповича). Четыре поколения семьи торговцев из Любека, с 1835 года по начало ХХ века. Их общая работа — руководство фирмой «Иоганн Будденброк». Грызутся за это наследство, хотят его, гнушаются им, плетут интриги, делают карьеру. Но фирма, названная именем деда, определяет жизнь каждого с такой же фамилией. Когда у четвертых наконец рождается долгожданный наследник фирмы Ганно (Иоганн, как прадед), то полностью раскрывается тема наследства-проклятия. Ганно — болезненный мальчик, к торговле таланта не имеет, грезит музыкой. Как-то в руки ему попадает тетрадь с семейным генеалогическим древом. Он, развлекаясь, подводит сразу под своей «веткой» длинную черту. Ганно таки умрет в пятнадцать лет от тифа. Все. Семья движется от бюргера-Иоганна к художнику-Иоганну, и это назвать бы цивилизационным прогрессом: сообщество может позволить себе деятельность, которая не приносит выгоду, — искусство. Но в названии романа все же — «занепад». И роман все-таки о деградации. Томас Манн аккомпанирует (не без иронии, правда) Чезаре Ломброзо и Максу Нордау — авторам популярных до невозможности «Гениальности и деградации» и «Деградации» соответственно.

Из поколения в поколение в семье Будденброков все больше стоматологических проблем: например один из героев, Томас, от этого вообще умрет. Это буквально. А если шире, то предпринимательская протестантская династия на пике своих способностей разрушена изнутри этическими сомнениями в отношении своего же класса-сообщества. Сороконожка задумалась о том, куда должна двигаться тридцать вторая нога, и упала. Между прочим, прямой наследник романа Манна — «Хрещений батько» Марио Пьюзо (перевод Мирослава Томащука). Как ни странно размышлять об этом произведении как об образце семейного романа, но так оно и есть. Производственный в своем роде роман, где семья — тоже производство, причем капиталистическое.

В 1982 году «нобелевку» получил Рафаэль Гарсиа Маркес, и говорить о какой-либо семейной саге, избегая сравнения ее со «Ста роками самотності» стало невозможно (на украинский переводил Петр Соколовский).

Хосе Аркадио Буэндиа женат на кузине Урсуле, их все пугают, что от таких браков рождаются дети с поросячьим хвостиком, поэтому они никак не осмелятся начать заниматься любовью. Над несостоятельным мужчиной издеваются друзья, одного из них он в гневе убивает. Теперь дух умершего не дает ему покоя. Буэндиа срывается с места, за ним отправляются два десятка односельчан. Через два года блужданий они заложат Макондо. Цыган Мелькиадес предупреждает: Макондо исчезнет со временем, а с ним — и весь род Буэндиа. Начинается патриархальная жизнь — с домашними конфетками, эпидемиями и гражданскими войнами. Семь поколений.

Книга распадается на три большие части: основание Макондо — экономический расцвет — упадок Макондо. В финале появляется ребенок: первый в городе и единственный из Буэндиа, зачатый в любви. У малыша есть поросячий хвостик. Его родители забыли фобии-табу своих родителей (инцест: в каждом поколении там есть влюбленные в своих родственниц мужчины, но они не рожают детей). Отец хвостатого младенца, Аурелиано Бабилонья, читает пергамент с пророчеством Мелькиадеса, где записана история его семьи. Там пишут: когда он дочитает его до конца, город разрушит песчаная буря.

Оба эти произведения — семейные саги, образцовые от кости и крови, бесконечно влиятельные в мировой литературе.

Между двумя романами, равнозначными и равноценными литературными шедеврами — модификация наших представлений о человеческих сообществах. А именно: после подъема будет спад, это естественное развитие любых сообществ, ты можешь воспринимать этот спад как деградацию и продолжать мыслить идеями прогресса истории, а можешь прийти к мысли о бесконечности исторического времени, об антителеологичности истории (то есть, нет у нее конечной цели) и переживать спад как возвращение на старт. Грехи родителей унаследовал, что уже поделаешь, но на то вы и социальные существа: договоритесь между собой, что это не грехи были, а сокровища, и живите в милости. Как-то так. Мир двигался от привилегированных сообществ к сообществам парий, и туда же двигался семейный роман. Сейчас мы все еще здесь, кстати, в «сообществах парий», в семейных романах по версии Маркеса.

Здесь важно: вокруг документа-хроники формируются и стабилизируются воображаемые сообщества, семья — модель, которую легко масштабировать до города, государства, нации, вселенной (разве что такое масштабирование будет прежде всего ироничным).

Олег Коцарев в романе «Люди в гніздах» нанизывает виньетки — пересказывает басни, семейные истории о давно умерших предках, от XVІІ века до момента, когда сам в середине 2010-х, сразу после начала войны, взрослым 33-летним (какой символизм!) мужчиной входит в текст. В конце произведения в полусне и в бодром приветствии Маркесу он увидит всех своих героев вживую в одной комнате. И будут вести себя они как хулиганы, герои абсолютно вышли из-под контроля. Пришли к нему в писательскую резиденцию поговорить о художественном методе романа. Но что здесь на самом деле важно: некоторых из визитеров он не узнает, какие-то чужие люди завалились в его произведение и хотят, чтобы их заметили.

В 2010-х литературоведы были склонны определять семейный роман как социальный диагноз: сообщества больны, нужно им назначить лечение. В прошлом веке семейные романы читали большей частью как прогноз. Таким образом литературоведческое понятие «семейный роман» сближалось с таким же понятием в психоанализе. Отто Ранк предположил, что ребенок имеет в реальности истории жизни опекунов, которые в истории, которую потом этот ребенок, став взрослым, будет рассказывать или воссоздавать, могут быть заменены, скажем, социально высшими существами. Реальные опекуны обесцениваются. А сама замена их другими фигурами свидетельствует о неосознанных идеях и желаниях. Очень грубо и поверхностно пересказываю, и совпадение с литературоведческим подходом к семейному роману должно стать очевидным.

Повторюсь: семейный роман окреп после Первой мировой, именно тогда эта жанровая разновидность начала развиваться отдельно от исторической хроники. Следующий пик — конец 1940-х. Пережил свой европейский ренессанс семейный роман и в 1990-х. Семейная история прорастает там, где происходит разрыв исторического нарратива.

Регулярно это наблюдаю, не претендую на репрезентативную выборку, но выдвигаю гипотезу. В литературах стран, где продолжается война или только что закончилась ее горячая стадия, семейные романы становятся очень популярны. Страна Басков. Шри-Ланка. Грузия. Сирия. Босния. Украина. Они становятся способом самоутверждения идентичности. В конце концов сумма родственных историй объясняет каждому члену семьи кем он есть, но не в меньшей степени кем он есть показывает наружу. Политики идентичности и политики представительства «зашиты» в горизонты жанра. Семья в таких романах выступает протагонистом национальной истории, представляет коллективный опыт. Каждое поколение при этом по-своему будет толковать судьбоносные для нации события. Но есть одна вещь, которая объединяет такие семейные романы. Они не заканчиваются смертью последнего потомка. Даже если мир через минуту исчезнет, на последних страницах этого произведения будет живой здоровый ребенок. Эти романы — вполне терапевтичны, хотя вряд ли себя таковыми осознают. Они сохраняют поколения, потерянные на войне, включая неродившиеся.

И еще одно: первые книги, написанные в эмиграции, в новых диаспорах, написанные беженцами, с большой вероятностью будут именно семейными романами. Так же выдвигаю гипотезу, наблюдая за литературой разных диаспор в Канаде например. Социальная журналистка Самия Мадвар читает несколько хитовых канадских семейных романов 2020-х и фиксирует тот «момент синергии», которого требует разговор о современной межгенерационной хронике. Я процитирую ее слова и оставлю этот разговор с открытым финалом. В конце концов, эта беседа — о том, как люди стараются представить себе бессмертие, рассказывая истории своих семей и веря, что кто-то их услышит, закрытого финала здесь быть не может.

«В каждой такой книге персонажи борются с перемещением и диаспорной жизнью способом, который мне сейчас очень резонирует. Я, как и авторы, — миллениалка. Наше поколение приближается к среднему возрасту и связанным с ним вопросам вроде «кто мы?», «откуда мы пришли?» «куда идем?». Я читала много межгенерационной семейной прозы в прошлом, но этот жанр приобрел для меня значение именно теперь, когда у меня самой есть дети и я волнуюсь, какой мир передам им в наследство».